Глава 6

Хью Нибли

Уже долгое время мир отказывается смотреть на мормонов как на христиан. Действительно, большинство до сих пор думает о них, как о tertium quid — как об уникальных и изолированных созданиях. Эту точку зрения можно было бы хоть как-то оправдать, если определять христианина как человека, который принимает символы веры христианства, хотя словари подобных определений не дают. В словарях христианин — это тот, кто просто верит во Христа, без всякого упоминания приверженности формуле, которая по прошествии трёхсот лет пытается описать Его природу.

Святые последних дней не принимают вселенские символы веры, так как они не были даны силою откровения, но были составлены комитетами экспертов. Как мы уже отмечали на прошлой неделе, ранняя Церковь особо не доверяла философам, неспособным раскрыть природу Бога. Тем не менее, первый и самый великий из вселенских соборов — Никейский собор — можно описать без преувеличения как «день философа». Давайте же кратко рассмотрим некоторые шаги, приведшие к формулированию Никейского символа веры.

Всё началось с епископа Александра из Александрии, который «собирал Церковь и иногда, в присутствии подвластных себе пресвитеров и других клириков, любочестно (philtimoteron) богословствовал о Святой Троице, рассуждая философски, что Святая Троица есть в Троице [triad] единица [monad]. Один подчиненный ему пресвитер, Арий, человек не без знания диалектики… из любопрения (philoneikias) уклонился к мнению прямо противоположному… и на слова епископа стал грубо предлагать возражения». Сократ-историк сделал вывод о выступлении Ария на этом собрании, говоря, что «этими новыми умозаключениями (syllogismo) он возбудил многих к исследованию вопроса, — и малая искра превратилась в великий пожар».[1]

Разве это не служит прекрасной иллюстрацией тех пороков и безумств, за которые первые христиане осуждали философию? Епископ, философствуя из честолюбия, — не потому, что искал истину, а хотел блеснуть умом, — использовал технические термины «триада» и «монада», отсутствующие в Писаниях, и был опровергнут другим священником, тренированным в искусстве диалектики, которое ранние отцы так ненавидели. Второй также был движим не любовью к истине, но желанием затмить епископа, — таким был дух, с которого началось это великое исследование вопроса.

«Великий пожар», упоминаемый Сократом, разделил христианский мир на враждующие фракции, и император Константин написал строгое письмо главам обеих партий. В этом письме он говорит среди прочего: «Подобные [технические] вопросы, …предлагаемые любопрением бесполезной праздности, хотя и являются иногда, как средства естественного упражнения, но мы должны держать их в уме, а не вносить легкомысленно в общественные собрания и не вверять необдуманно слуху черни. Ибо кто может обстоятельно узнать или по-надлежащему истолковать силу столь великих и столь трудных предметов? Если же иной и счёл бы это лёгким, то многих ли убедит среди народа? Сверх того, при тщательном исследовании подобных вопросов, кто устоит против опасности впасть в заблуждение? Итак, в изысканиях сего рода надобно удерживаться от многословия, чтобы, или по слабости своего естества, не имея силы истолковать предложенный вопрос, или, по тупости слушателей, не умея сообщить им ясного понятия о высказанном учении, тем или другим образом не довести народа либо до богохульства, либо до раскола… Когда вы состязаетесь друг с другом касательно маловажных и весьма незначительных предметов, тогда столь великому народу Божию не следует управляться вашими раздвоившимися мыслями, — и не только не следует, даже противозаконно».[2] Какова лекция для руководителей Церкви! И это те люди, которым довелось составлять символы веры.

В конце концов, как мы знаем, императору пришлось созвать великий Никейский собор. Пока собравшиеся клирики ожидали опаздывающих, произошло несколько интересных предварительных дискуссий. Они отлично иллюстрируют дух всего собрания. Нам сообщают, что там присутствовала большая группа мирян, экспертов в искусстве диалектики, с энтузиазмом включавшихся в обсуждение, поддерживая то одну, то другую сторону. «Между тем, незадолго до собрания епископов в одном месте, диалектики показывали черни предварительные опыты своих речей. Но тогда как они увлекали её приятностию слова, один мирянин из числа исповедников, человек со здравым смыслом, противостал им и начал говорить следующее: Христос и Апостолы преподали нам не диалектическое искусство и не суетную науку обольщать, но ясное учение, охраняемое добрыми делами и верою. Как только сказал он это, все присутствующие удивились и согласились с ним, а диалектики, выслушав простое слово истины, сделались благоразумнее и замолчали. Таким образом диалектический шум в то время утих».[3]

Всё ещё были люди с ясной головой в Церкви, но они не принадлежали к числу тех, кто участвовал в создании символа веры. Они были представлены одним пожилым мирянином, мучеником, который во время преследований не отрёкся от своей веры и служил связующим звеном с подлинной древней Церковью. Он появился здесь — среди пререканий богословов — как «девятидневное чудо», чтобы напоминать им, как далеко от путей Христа и апостолов они отошли. Они смутились в тот момент, но не раскаялись.

Давайте перейдём сразу к заключительной речи, прозвучавшей на этом самом крупном из соборов. Она была произнесена, как и подобает, императором, который «первый засвидетельствовал, что оно весьма верно, — как говорится в письме Евсевия своей пастве, — …а потому повелел присоединиться к нему всем, подписать эти догматы и быть в согласии с ними, прибавив только слово единосущный (ὁμοούσιος)». Затем, по большей части используя технический язык, император продолжил объяснять то самое слово (на которое согласились во время обсуждения) и финальный вердикт, поскольку и он был не вполне понятен. Евсевий подводит итог: «Так философствовал мудрейший и благочестивый царь наш, и епископы по поводу слова единосущный составили следующую формулу».[4]

В этой формуле, которая далее приводится, есть интересное признание: «Как мы знаем, в… древних сочинениях имя единосущный (омоусиос) [никогда не] употребляли знаменитые епископы и писатели, когда богословствовали об Отце и Сыне». Чтобы развеять сомнения своей паствы Евсевий спешит заверить их, что «об изложенной вере… в которой все мы согласились не без исследования, но на представленных и по вышесказанным причинам одобренных λογίσμοι (логизмои) [в присутствии боголюбивейшего царя Константина]». Другими словами, комитет трудился изо всех сил. Согласно этому документу, все проблемы были решены с помощью слов, «которых нет в Писании… Так как, например, ни в одной богодухновенной книге нет выражений: «из не-сущего», или «было время, когда (Сына) не было» и других за этими, то и неблагоприличным показалось говорить и преподавать их… и прежде сего не имели обыкновения употреблять подобные выражения».[5] После этого в письме продолжается оправдание тех самых терминов, которые, как признано, были неизвестны первым христианам.

Неужели Бог настолько изменил Свою природу, что Ему понадобились новые термины для её описания?

Чуть выше мы оставили слово λογίσμοι без перевода, потому что именно это слово Апостол Павел использовал во 2-м послании Коринфянам 10:4-5, когда говорил, что знание, полученное через откровение — «гнозис», — сводит на нет или опровергает все «логизмои», то есть помышления человеческие. И что ж, теперь Евсевий находит утешение в том, что Никейский Симвóл вывел эти термины после тщательно проверенных логизмои.

Вы видите, как основы вероучения сместились с пророческого откровения к человеческим измышлениям. Святые последних дней воспринимают это изменение в качестве фатальных для Церкви и, считая так, они находятся в хорошей компании. Ибо, хотя общепринятая церковная история совершенно умалчивает данный момент, факт состоит в том, что первые вселенские соборы Церкви рассматривались ведущими священнослужителями и широкой публикой того времени, как самый мрачный и тревожный симптом. Предоставим же им возможность выразить это от первого лица.

Афанасий, один из ведущих специалистов на Никейском соборе, с тревогой смотрел на последующие после этого соборы: «Что остаётся вселенской Церкви учить о спасении, если ныне проводить исследования веры и воздвигать современный авторитетный источник, чтобы провозглашать официальное истолкование того, что уже было сказано? …И почему так называемое духовенство мечется туда и сюда, пытаясь узнать, как им следует веровать о нашем Господе Иисусе Христе? Если они с самого начала веровали, тогда, вероятно, не искали бы теперь то, что не имеют!» Все смеются над христианскими руководителями, — сетует Афанасий, — говоря, «эти христиане не знают, что думать о Христе!», что, конечно же, ослабляет их авторитет.[6] «Какой толк от всех этих соборов? — спрашивает он. — Напрасно они мечутся туда и сюда под тем предлогом, что соборы необходимы, чтобы установить важные вопросы учения, так как для всего этого достаточно Священных Писаний».[7] (Обратите внимание, где обнаруживает Афанасий суд последней инстанции — не на съездах епископов, но просто в Писаниях.) «Мы противоречим тем, кто были до нас, отпадаем от традиций наших отцов и думаем, что должны созвать собор. Затем нас охватывают предчувствия, что наши старания пройдут даром, если мы просто соберёмся и придём к согласию о чём-либо; итак мы решаем, что собор должен разделиться на две группы, дабы мы смогли голосовать, …неэффективно изображая то, что было сделано на Никейском соборе под предлогом всё большей простоты».[8]

Разве может кто-нибудь ещё дать лучшее описание на удивление современным умонастроениям, в которых выковывались ранние символы веры христианства: рвение интенсивно думающих, полных чувства собственной важности членов комитета; суетливая и неясная увлечённость процедурой и созданием видимости работы; сильное желание провести заседания во что бы то ни стало?

«Нет необходимости во всех этих соборах, — повторяет Афанасий, — и они не нужны именно потому, что у нас есть Писания; и если Писания являются предметом несогласия в соборе, тогда у нас есть писания Отцов. Участники Никейского собора не забывали об этом… А что касается эти — других соборов, они просто не имеют смысла и никуда не приведут».[9] И снова: «Кто может называть таких людей христианами, или как мы можем говорить о вере среди людей, у кого нет ни разума, ни писаний, которые бы не изменялись всё время, но удовлетворяли бы всем обстоятельствам, которые бы не перерабатывались и не переиначивались постоянно?»[10]

Обратимся к другому западному современнику Афанасия, к святому Иларию: «Это равно прискорбно и опасно, — пишет он в своём знаменитом обращении, — что существует столько же изложений веры, сколько и мнений среди людей, столько же учений, сколько и тенденций, и столько же источников богохульства, сколько среди нас недостатков; потому что мы принимаем символы веры без достаточных оснований и объясняем их самовольно… Отвергнуто единосущие, а после принято, а затем объяснено последующими соборами… Каждый год, нет, каждый месяц, мы принимаем новые символы веры, чтобы описать невидимые тайны. Мы раскаиваемся в том, что сделали, защищаем тех, кто изменил своё мнение, анафематствуем тех, кого защищали. Мы проклинаем либо учение других в себе, либо наше собственное учение в других; и, обоюдно раздирая друг друга на куски, приводим друг друга к погибели».[11] И позднее в письме к императору: «Вера была уничтожена — возможна ли реформация? Веру искали так, словно мы уже не обладали ею. Веру описывали так, будто её ещё не было в наших сердцах. Будучи перерождёнными через веру, мы принимаем поучения о вере так, будто наше перерождение было без веры. Мы узнаём о Христе после того, как были крещены, будто может быть какое-либо крещение без знания о Христе».[12] Что ж, эти соборы и изложения веры изображены здесь как заявление о банкротстве, как ясное проявление того, что вера утрачена, как отчаянная попытка заполнить вакуум. И вакуум этот был заполнен словами и бесконечной болтовнёй философов.

Повествуя об одном из эпизодов Никейского собора, историк Созомен писал: «Какое чудо больше: заставить камень говорить или заставить философа замолчать».[13] Но давайте послушаем Илария: «Поскольку весь спор о словах, и поскольку вся полемика развернулась о нововведении [то есть о применении философской терминологии, отсутствующей в Писаниях], и поскольку основанием для дискуссии является наличие некоторых двусмысленностей, и поскольку спор идёт о власти, и поскольку мы не может прийти к согласию по техническим вопросам, и поскольку наша проблема состоит в том, чтобы достичь консенсуса, и поскольку каждая из сторон начала анафематствовать другую, создаётся впечатление, что вряд ли кто-то всё ещё принадлежит Христу (или находится на стороне Христа). Мы увлекаемы всяким ветром учения и, продолжая учить, лишь всё более разделяемся, а чем больше научены, тем больше сбиваемся с пути».[14] Каков комментарий о Никее! «Мы избегаем верить о Христе то, во что Он сказал нам верить, так что приходится устанавливать ненадёжное единство во имя ложного мира и опротестовывать с помощью новых определений Бога то, что мы фальшиво называем инновациями. И во имя Писаний мы вероломно цитируем то, чего нет в Писаниях: непостоянные, расточительные, нечестивые, меняющие то, что было установлено, упраздняющие принятое учение, злоупотребляющие тем, что не относится к религии».[15]

Здесь Иларий не выступает против еретиков и схизматиков. Подобно Афанасию, Евсевию, Василию, Златоусту, Акакию, Элевсию, Фебадию и множеству других меньших светил, он описывает не глупость некоторых, а, как он сам говорит, «веру нашего печального времени… Вера последнего года, — спрашивает он, — что за изменчивый материал она содержит? Сначала она умалчивает омоусион, потом его проповедует, затем оправдывает его, затем осуждает. Куда всё подобное ведёт? К тому, что ни мы, ни наши предшественники не смогли уберечь священное нетронутым».[16] Когда люди оставлены полагаться на свои собственные средства, без руководства живущих пророков, то даже великая традиция не убережёт истинную веру, ибо, как Иларий только что отмечал, люди неспособны самостоятельно сохранить эту традицию.

Мы процитировали некоторые утверждения — вне всякого сомнения, относящиеся к рассматриваемому вопросу, — двух самых уважаемых представителей Христианства, людей, которые лично присутствовали на великих соборах четвёртого века, где христианские исповедания веры, в том виде, как они имеются у нас ныне, приобрели свою окончательную форму. Как же этим мужам не хватало голоса пророков!

Тот факт, что церкви пришлось проводить соборы, чтобы описать основополагающие учения, когда прошли столетия после того, как Христос и апостолы уже возвестили эти учения миру, крайне встревожил не только их. Как они многократно говорят нам, это встревожило всех членов Церкви повсеместно. А то, что обсуждения на этих соборах велись в манере и на языке философских школ, причинило им ещё больше душевных страданий.

На протяжении всего Средневековья самые способные мужи трудились изо всех сил, чтобы понять и переформулировать в неком вразумительном виде эти вечно иллюзорные определения Бога, и одна школа всё также сменяла другую, — в точности, как это происходило в четвёртом веке. Реформация, попытавшись исправить административные злоупотребления и сформулировать заново моральные принципы, оставила нетронутыми базовые доктрины, так что и по сей день весь христианский мир — от прохладных альковов готики Высокой церкви до душной палатки проповедника-возрожденца — сохраняет лояльность недовольным и сбитым с толку священнослужителям четвёртого века.

Эти долгие столетия показали, причём показали исчерпывающе, что «человек не способен, исследуя, познать Бога». Если только оно не продиктовано лично Богом через откровение, любое исповедание веры неминуемо будет компромиссом ради достижения, как выразился Иларий, ненадёжного единства во имя ложного мира, за что потребуется добровольно пожертвовать истиной. За всю долгую историю этих символов веры время удивительным образом реабилитировало пророков. Если нам и необходимо некое исповедание веры, только живой голос пророчества может дать ему описание, и этих принципов Церковь Иисуса Христа Святых последних дней придерживается в одиночестве.