Глава 10

Хью Нибли

Католические и протестантские авторитеты соперничают друг с другом в том, кто лучше выразит свой неоплатный долг перед Святым Августином. Он был тем, кто «заложил основы западной культуры» (Сиберг). Он – тот, «кто стоит между древним миром и средневековьем как первый крупный созидательный мыслитель Западной Церкви и отец средневекового католицизма» (Раби). Он «возвышается как пирамиды античности над последующими эпохами – среди богословов он, несомненно, первый, и таково было его влияние, что ни один из отцов церкви, схоластов или реформаторов не смог превзойти его» (Шафф). Он – «величайший учёный Церкви» (Лот), «истинный создатель западного богословия» (Grabmann), «в котором, в самом прямом смысле, …средневековая мысль берёт своё начало и находит свой конец» (Коултон). «Его философско-исторический труд остаётся одним из самых внушительных творений всех времён; он постулирует способность и самобытность разума, которыми никто другой не обладал – ни в его времена, ни в течение тысяч лет после него», – пишет Эдуард Норден.

Я далек от того, чтобы судить о таком человеке или о его трудах. Мы будем рассматривать не то, как Блаженный Августин выполнил свой долг, осуществляя поставленную перед ним великую задачу, а только то, какая именно задача перед ним стояла. На основании того, что мы уже процитировали, создаётся впечатление, что Блаженному Августину придают столь великое значение, потому что он, в конце концов, задал Церкви новое направление. «Для него значило больше, чем для кого бы то ни было ещё», – пишет МакГифферт (McGiffert), – чтобы дух классической античности уступил духу средневековья».[1] «Христианская теология и философия Средних веков, – по словам Грабманна (Grabmann), пожалуй, главного авторитета по данной теме, – и по форме, и по содержанию почти исключительно августинские, вплоть до конца XIII-го века», и даже позже «всемирно-историческое достижение Святого Фомы состояло в синтезе Августина и Аристотеля».[2] Для медиевиста Коултона (Coulton) Августин – тот, «кто завершает древний образ мышления и полагает начало мышлению средневековому».[3] «Именно он, – пишет Фердинанд Лот, – окончательно наставил Церковь на путь, по которому она следует с тех самых пор и до нынешних времён».[4] Гарнак рассказывает: «На Августине воспитывались Петрарка и великие мастера Ренессанса, да и Лютер без него не был бы понят. Августин, основатель Римского католицизма, в то же время – единственный отец церкви, от которого Лютер фактически принял каждое учение, или которого гуманисты почитали как героя».[5] Многие называют Святого Августина первым человеком в современном мире; а историк Трельч (Troeltsch) называет его последним человеком из древних.

Видимо, Августина нужно уважать прежде всего за то, что он был основателем и созидателем, каких редко сыщешь. Грабманн говорит, что он был «истинным творцом теологии Запада, так же, как Ориген был основателем спекулятивного богословия Востока».[6] Да и Трельч описывает Августина как продолжателя работы, предпринятой Климентом Александрийским и Оригеном на два столетия ранее.[7] Имена Оригена и Августина часто связывают друг с другом, и не без оснований. Дело в том, что каждый из них посвятил свою жизнь тому же проекту, а именно, разработке христианской теологии, которая была бы приемлемой для них лично. Мы уже говорили о преданности Оригена философским школам и о том, как она обусловила и вдохновила все его усилия по разработке интеллектуально респектабельного богословия. Во всяком случае, Святой Августин был ещё более предан философской школе, чем даже сам Ориген, поскольку имел гораздо более строгий и независимый характер. Несмотря на свою мощную сентиментальную привязанность к христианству, о котором он узнал на коленях своей матери, Августин целых двадцать лет совершенно отказывался его принять. Так происходило потому, что оно, как он пространно объясняет в своей Исповеди, не шло ни в какое сравнение с аргументами схоластов. Он рассказывает нам, как ещё в юности своей, прочитав Цицерона, насмехался над пророками,[8] и как с самого начала языческие школы научили его избегать всяческих представлений о том, что у Бога может быть тело, и что именно подобные наставления, – признаётся он, – убедили его, что христиане не могли быть правы.[9] Это очень важный момент: ведь Августин никогда так и не поменял идеи и взгляды, приобретённые им в философских школах. Он не отвернулся от них, обратившись в христианство, а, скорее, твёрдо и нерушимо встроил их в структуру самого христианства, прежде чем оно стало для него приемлемым. С одной стороны, он так и не решился усвоить наивные верования, в которых обвинял христиан, а с другой стороны, так и не смог отступить от верного следования платоникам. По словам профессора Грабманна, «огромное влияние [Августина] на схоластику и мистику средневековья» полностью объясняется тем единственным фактом, что он оставался «величайшим христианским неоплатоником», посвятившим всю свою жизнь работе по «христианизации неоплатонизма».[10]

Лишь немногие, подобно Августину, могли бы описать то напряжение и агонию, которые он ощутил, когда двадцатилетние искания завели его в тупик. Их Грабманн называет «борьбой в его груди» между схоластическим учением и учениями христиан. В конце концов, либо то, либо другое должно было уступить, – и эта роль досталась церкви. Не Церковь придала Августину новую траекторию, а сам Августин, – по словам Лота (Lot), – «задал Церкви неизменное направление», которому она следовала в будущем. Вернее, давайте назовём это классической проблемой трех тел, в которой орбита каждого изменяется сама и влияет на изменение двух других орбит. Августин, как заявляли наши эксперты, породил новую христианскую теологию, когда решил проблему, которую нужно было решить, – проблему выбора между пророками и философами. Не отдав предпочтение ни тем, ни другим, он объединил их в новый, прекрасный синтез, который и стал объектом бесконечных восторженных панегириков от схоластов. «Августин, – пишет Рейнгольд Сиберг (Reinhold Seeberg), – заложил фундамент западной культуры, когда раз и навсегда в одном могучем сплаве объединил античную цивилизацию и христианство».[11] Рейценштейн (Reitzenstein) заявляет, что трудом всей жизни Августина была «программа примирения античной цивилизации и христианства, – синтеза, который до сих пор определяет нашу культуру».[12]

Это слияние классического и христианского наследия стало кульминацией длительного процесса. «Все христианские авторы от Иустина Философа и до Григория Богослова и от Минуция Феликса до Блаженного Иеронима пользовались классикой, объясняя, обогащая и защищая христианство», – пишет Отец Комбэ (Combès) в своём ценном исследовании про образование Августина. – И это слияние классического и христианского «достигло своего совершенства в трудах Святого Августина».[13] Обратите внимание, что эта тенденция начинается с Иустина и Минуция Феликса, новообращённых христиан, которые всецело прониклись идеями философских школ ещё до того, как присоединились к Церкви, и остались яростно и непоколебимо верны этим школам до конца своей жизни. Они рассматривали себя в качестве подлинных или эзотерических христиан и пренебрежительно относились к другим как к необразованной и не способной критически мыслить черни. Мы уже отмечали, что эти люди думали, что их прекрасное языческое образование будет большим благом для Церкви. К этой же группе принадлежит и Августин. Отец Эггерсдорфер (Eggersdorfer) доказал, что Августин оставался последователем философских школ до конца своей жизни.[14] Сам же Августин называет усвоение языческого образования «ограблением египтян», а в своём знаменитом труде Христианская наука (de Doctrina Christiana), написанной в конце жизни, представляет свою программу о том, как отправить Церковь в школу учиться риторике и философии.

Создавая свой идеальный сплав христианской и классической науки для получения доктринальной системы, которая была бы приемлемой для него и его интеллектуальных друзей, Августин, – как говорит Комбэ, – «использует древнюю теодицею, метафизику, мораль и политику… Конечно, создаётся впечатление, что он часто упрекает сам себя за это, …но протесты его сердца замолкают перед непримиримым велением разума. Его желанием было – снабдить Церковь настолько прочно утверждённым учением, чтобы ей никогда больше не пришлось бояться её врагов».[15] О, это весьма откровенное заявление, которое заслуживает, чтобы его разобрали. Из первой цитаты Комбэ мы узнаём, что идея примирения христианских и языческих идей вынашивалась в среде интеллектуалов Церкви в течение длительного времени. Это было что угодно, но никак не ослепительная вспышка вдохновения, как некоторые пытаются это представить. На самом деле, это больше похоже на вялотекущее заболевание Церкви. Идея суперсинтеза стала навязчивой идеей философских школ, где работа над энциклопедической совокупностью всех знаний давно привела все первоначальные исследования к полной остановке. Ещё в своей дохристианской жизни Августин проявлял страсть к такого рода деятельности, и эта страсть никогда не покидала его. Следующее, что мы узнаём от Комбэ, так это то, что Августин не был вообще-то рад тому, что делает для Церкви: «Создаётся впечатление, что он часто упрекает сам себя за это». Почему ему нужно было упрекать себя? Разве только в том случае, если он знал, что в его программе кроется нечто в корне неправильное.

Монсеньор Дюшен открывает третий том своего труда Ранняя История Христианской Церкви с такой ремарки: «Тесное сближение Церкви с государством при Феодосии I Великом не было удачным браком: это было бракосочетание с больным, который вскоре должен был умереть».[16] Можно перефразировать данное высказывание следующим образом: «Тесное сближение Церкви с учениями государственных философских школ при Августине не было удачным браком: это было бракосочетание с больным, который вскоре должен был умереть». Эти две «свадьбы» на самом деле были фазами одного и того же движения, ибо труды по консолидации Феодосия и Августина проходили в то же время. Классическое образование во времена Августина было безнадёжно больным, и он об этом знал. Многие специалисты отмечали, как этот святой постоянно осуждает искусства школ, постоянно практикуя их.[17] Эта роковая непоследовательность была увековечена в истории святого Иеронима, великого современника Августина (они умерли с интервалом в десять лет друг от друга), когда во сне ангел предъявил ему ужасное обвинение: «Ты последователь Цицерона, а не христианин». Проснувшись, в дальнейшем Иероним, подобно Августину, так и остался до конца своих дней хорошим последователем Цицерона. В своём недавнем исследовании Марру (Marrou) продемонстрировал, что образование самого Августина было образованием декадентской эпохи. Он отмечал, что единственное изменение, на которое пошёл Святой Августин, вводя официальное языческое образование в церкви, была попытка сделать эти курсы еще более простыми, поверхностными и обтекаемыми, чем они были [у язычников]. Тем самым он хотел способствовать «понижению общего уровня [влияния] цивилизации, которая уже (а всё это происходило на глазах у Августина) предвозвестила наступление эпохи варваров».[18]

Ну, возможно, Августин и упрекал себя за то, что делал, но у него не было выбора: «Протесты его сердца замолкают перед непримиримым велением разума». Что же это за непримиримые веления, которые так переопределяют его желание, как Комбэ продолжает, «снабдить Церковь настолько прочно утверждённым учением, чтобы ей никогда больше не пришлось бояться её врагов»? Никогда больше? Конечно, в прошлом философы могли разнести христианское учение в пух и прах. Они могли самым наглядным способом продемонстрировать вам, что Бог никогда не мог иметь сына. Или могли показать, что, поскольку он «совершенно иной», ничто не может быть Его образом и т. д. Когда Пётр замечает в Признаниях Псевдоклементин, что Симон Волхв всегда создаёт для него проблемы и, как правило, выигрывает в споре, это [самого Петра] не волнует. Помпезность схоластов не производила никакого впечатления на древних святых, так как у них имелись личные свидетельства. А вот когда откровения прекратились, Августину пришлось искать понимание вместе с философами, которых и до сих пор боятся и почитают как единственных обладателей доступного ключа к познаниям. Откуда же появился этот новый подход, столь уступчивый перед «непримиримым велением разума»?

Мир во времена Святого Августина охотно желал становиться христианским, потому что одобрение и принуждение со стороны императора сделали такую линию поведения безопасной и популярной. Однако сограждане этого нового христианского мира были не готовы выполнить условия, необходимые для получения откровения – совершенно не готовы. Лучше всего мы могли бы описать эту ситуацию, процитировав ещё раз монсеньора Дюшена: «Длительный период отделяет их [христиан времён Св. Августина] от духовного воодушевления ранней Церкви. …Теперь все христиане, или почти все. А это подразумевает, что требовалось больше профессионалов, но меньше жертв. …Основная масса общины была христианской именно так, как масса и может быть, то есть поверхностно и по названию; вода крещения коснулась [этих людей], но дух Евангелия не проник в их сердца и после их вступления в Церковь, верующие неизменно отрекались от сатаны, но ни театры, ни игрища не опустели: именно до них доносили проповедники свои самые красноречивые высказывания, которые ни к чему не вели [Августин многое мог бы рассказать на эту тему]. …Была ли это та Церковь, которой судилось одолеть мир? Разве это не доказывает, что, скорее, мир одолел Церковь?»[19] Кто бы кого ни одолел, во дни Августина у народа Церкви больше не было свидетельств: с тех самых пор они настойчиво требовали, чтобы им доказывали Евангелие с помощью интеллектуальных доводов и искусных аргументов. Августин и сам говорит, что ему хочется быть уверенным в том, что Евангелие истинно, подобно тому, как он уверен, что четыре плюс три равно семи. Как и Оригену, ему хотелсь придать учению Церкви интеллектуальную основу, и именно это – более, чем что-либо другое, – приблизило бы его к такой уверенности. Он был, – утверждает Арнольд Ланн (Arnold Lunn), известный английский католик, – «первым из отцов Церкви, кто в полной мере осознаёт необходимость в рациональном обосновании веры».[20] Также и профессор Грабманн напоминает нам, что в своих богословских поисках Августин «почти не имел предшественников и по большей части стал самым первым, кому пришлось испытать интеллектуальные трудности в этих вопросах».[21] В течение четырёхсот лет философы постоянно высмеивали христиан, а те так и не смогли догадаться, что им следует обосновывать свою веру интеллектом и говорить на языке философии! Как же они упустили этот момент? И почему вдруг именно к Августину пришло такое озарение? Очевидно, как мы уже неоднократно обращали внимание с помощью многих доказательств, ранние христиане обладали верой, основанной на откровениях. Вот почему их не интересовали вопросы, которые покоятся на доводах человеческого разума.

Августину хотелось снабдить Церковь прочно утверждённым учением, – говорит отец Комбэ. Разве Христос и Апостолы уже не сделали это? Безусловно, в их планы не входило намерение разработать систему, которая бы угодила схоластам. Незадолго до того, как Его повели на смерть, Господь сказал своим ученикам не бояться, потому что Он победил мир. Древние святые так это и воспринимали: они не предпринимали никаких попыток завоевать популярность у тех, кто не будет принимать Евангелие таким, какое оно есть. Апостолы были наставлены уходить от тех, кто не хотели принимать их учения, и переходить к другим людям. Они никогда не изменяли свои учения в трудных обстоятельствах на нечто другое, с чем мир готов был бы согласиться. Однако именно этого и добивался святой Августин. Не Господь и не апостолы, а именно Августин, по словам Грабманна, был «истинным создателем западного богословия».

Вот, какой упадок произошёл со времени [утраты] откровения! Давайте подведём итог тому, что рассказал нам отец Комбэ: (1) Августин обнаружил, что у Церкви нет прочного доктринального основания; (2) работу по укреплению этого ковчега он взял на себя. Однако не ясно, кто дал ему необходимые знания или наделил полномочиями для этого? Куда он обратился за нужной информацией? Комбэ рассказывает нам, что (3) он обратился к языческим философским школам, – взял их теодицею, метафизику, мораль и политику и внедрил их в свою систему. Разве это достойный источник христианского учения? (4) Этот вопрос тоже беспокоит Блаженного Августина, но (5) он вынужден был продвигаться вперёд со своим проектом, ибо времена этого незамедлительно требовали. Какие же требования выдвигал мир? Он жаждал богословия, которое обращалось бы к одному лишь рациональному обоснованию и предназначалось христианскому миру, который, как выразился Дюшен, только назывался христианским и утратил значение свидетельства. Брак смертельно больной философии четвёртого века и христианского учения мог состояться только после того, как христианство раз и навсегда утратило связь с даром пророчества и откровения. Святой Августин всецело заслуживает титул человека, который полностью изменил ход мировой и церковной истории. Он оказался в невыносимых обстоятельствах и выжал из них всё, что мог. Эти самые обстоятельства – а не этот человек – учат нас, к каким по необходимости тяжелейшим и зловещим решениям подталкивала людей Церковь, как только ею были утрачены дары откровения и пророчества.