Глава 7

Долгие столетия «поиск Бога» оставался главным занятием христианских церквей. Описывая количество книг, рассказывающих о жизни Иисуса, Руфус М. Джонс пишет: «C момента написания Святым Иоанном своего Евангелия стопки выпущенных книг всё росли и росли, и тому не было конца. Не меньше книг написано, чтобы поведать нам и о реальности, и о природе Бога. Они почти так же неисчислимы, как ‘как листва осенняя, устлавшая пластами лесные Валамброзские ручьи…’ Можно утверждать с уверенностью, что ослабление интереса к этой главной теме не наблюдается».[1] В каждой секте и во все эпохи богословы описывают себя ищущими ответы на этот великий вопрос. А Святых последних дней часто и всё в большей мере считают самоуверенными и ограниченными именно потому, что они не принимают участия в подобных поисках. А зачем им это нужно?

Давайте рассмотрим отношение первых христиан к данной теме. Вероятно, для начала нам следует упомянуть, что у нас имеется привычка в подобных разговорах ссылаться на историю ранних христиан, которые описаны в Библии, затем – на девятерых так называемых мужей апостольских, а потом – на пятерых первых апологетов. В данном случае мы и не предпринимаем попыток доказывать позицию Церкви Иисуса Христа Святых последних дней. Здесь, как и должно, мы просто кратко укажем, что мормоны – хорошо это или плохо – постоянно оказываются в одной компании с древними святыми и, соответственно, далеко от путей традиционных христиан. Это не обязательно доказывает, что мормоны правы по каждому или любому вопросу. Скорее, подразумевается, что, если древние христиане стояли на правильном пути, тогда, следовательно, и мормоны. Это историческое, а не богословское или философское оправдание наших пророков. Это всего лишь один из подходов к проблеме божественной аутентичности восстановленной ​​Церкви, однако, подход важный.

Возьмём, к примеру, этот вопрос о поиске Бога. Что думала об этом ранняя Церковь? Вполне оправданно, что за ответом мы обращаемся к Иустину – первому и величайшему из ранних апологетов. В известном диалоге с Трифоном-иудеем, в одном из наиболее ценных и часто цитируемых из всех христианских трудов, Иустин рассказывает о своей первой беседе с христианами. В описываемое им время сам Иустин был профессиональным философом, который никогда не слышал о Евангелии, а христианин, с которым он познакомился во время прогулки, был почтенным пожилым мужчиной. [В самом начале диалога Трифон] спросил Иустина: «Не о Боге ли всегда говорят философы, и все их рассуждения не имеют ли своим предметом Его единство и промышление? Не есть ли настоящая задача философии – исследовать природу Божества?» На всё это Иустин, философ и язычник, без колебания отвечает: «Конечно».[2]

Итак, вы видите, что поиск Бога свойственен не только христианам. На самом деле, он христианам не свойственен! Когда Пётр исповедал Христа, было ли похоже, будто он начал мало-помалу ощущать, что ему удалось выйти из темноты? Было ли свидетельство Павла осторожным высказыванием человека, размышляющего о возможном существовании Бога и Его природе? Когда Стефана побивали камнями, утешала ли его надежда на то, что, может быть, где-то что-то существует? Взял ли Господь с собой Петра, Иакова и Иоанна на гору преображения, чтобы порассуждать над вероятностью существования неопределённой сущности, которую можно было бы назвать Богом? Наставлял ли воскресший Господь апостолов сорок дней, пытаясь доказывать Своё существование с помощью силлогизмов?

Мысль о том, что апостолы могли заниматься поисками Бога, звучит просто смешно. Тем не менее, одним из первых сигналов о появившейся в Церкви опасности была предсказуемая активность интеллектуалов, «всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины». Уже в конце первого века Игнатий Антиохийский пишет траллийцам: «Есть некоторые предавшие Христа, ложно носящие имя Христово и повреждающие слово Евангелия… Они не верят в Его воскресение. Они представляют Бога как того, кто неизвестен».[3] И смирнянам он говорит: «…А потому замечаете ли вы, что проповедующие иные учения утверждают, что Отец Христа не может быть известен».[4] В целом, великое преступление этих еретиков, согласно с Апостольскими постановлениями, состоит в том, что они хулят «Бога Вседержителя, утверждая, что Он неведом и не есть Отец Христа…, но неизглаголанный, неизреченный, неименуемый, саморожденный… А мы, чада Божии и сыны мира [это, предположительно уже Апостолы говорят], проповедующие священное и правое учение благочестия, возвещаем, что один только Бог, Господь Закона и пророков, Творец всего, Отец Христа; что Он не Сам Себя произвёл или не Сам Себя родил, как [гностики] думают, но есть Вечный и Безначальный и обитающий в неприступном свете; что Он не [два] или [три] или один из многих, но вечно Единый; не неведомый или неизреченный, но возвещённый чрез Закон и пророков».[5] Первое, в чём Ириней обвиняет гностиков, так это в том, что они говорят о Боге, что Он «невидим и непостижим».[6]

С другой стороны, ничто так не шокировало или не возмущало язычников, как то, что христиане настаивали, что знают Бога. Цельс возмущен таким самомнением, и на его обвинение Ориген отвечает, что Бог действительно неизвестен дурным людям.[7] Источником всех заблуждений в мире, по словам Мелитона Сардийского, «является то, что человек не знает Бога, и, соответственно, поклоняется вместо Него тому, что не есть Бог».[8] Иларий сообщает с тревогой, что «кроме епископа Елусия и некоторых других, большая часть десяти азиатских метрополий, которые я недавно посещал, не знает истинного Бога».[9] А ведь эти десять азиатских метрополий были самыми густонаселёнными христианскими общинами в мире. Были ли собственные познания Илария о Боге истинными или нет – не важно. Вопрос вот в чём: он считает, что для христианина крайне важно знать Бога. Первый принцип закона, который дан Богом всем людям, – говорит Лактанций, – состоит в том, что нужно самим знать Бога, а незнание Его есть величайшая из всех бед.[10] Мы уже цитировали Илария и Афанасия, выражающих чувство, которое словно тень покрыло собой четвёртый век, что, если христиане начинают искать Бога, то что-то серьёзно пошло не так. Мы также отметили высказывание Тертуллиана о том, что это право философов блуждать вокруг в поисках ответов на великие вопросы Вселенной, а вот для христиан непростительно такое поведение, ведь предполагается, что у них уже имеются эти ответы, полученные через прямое откровение с Небес.

Чтобы начать свои поиски Бога, некто принимает в качестве основной предпосылки идею о том, что Бога познать невозможно. Это может выглядеть нелепо, и всё же эти два суждения, кажется, всегда идут рука об руку. Утверждение, что Бога никогда невозможно познать, совсем не препятствует Его поискам и, по-видимому, даже подогревает, как ничто иное, склонность людей к подобным занятиям. С одной стороны, богослов уверенно и безапелляционно заявляет, что Бог Отец и Святая Троица есть тайна, а с другой – тут же затевает собственные глубокие исследования на данную тему, часто превосходящие тысячи страниц. «Даже сам Афанасий Великий, – пишет Гиббон в своей знаменитой цитате, – откровенно сознавался, что всякий раз, как он напрягал свой разум, размышляя о божественности Логоса, его тяжёлые и бесплодные усилия наталкивались на непреодолимые препятствия. Что чем более он вдумывался, тем менее понимал, и что чем более он писал, тем менее оказывался способным выражать свои мысли. При таком исследовании мы на каждом шагу чувствуем и сознаем, какая существует неизмеримая несоразмерность между предметом исследования и способностями человеческого ума».[11] И всё же многие тысячи страниц Патрологии тот же Афанасий заполнил собственными спекуляциями на эту тему и жестоко развенчивал всех, чьё мнение отличалось от его тщательно выработанных взглядов. «Величие Бога выше человеческих и ангельских понятий», – говорит Игнатий Лойола.[12] Именно в этом и заключается неизбежная необходимость в откровении. Именно в этом и заключается непреодолимая проблема непобедимого честолюбия и тщеславия человеческого ума.

И Ориген, и Ириней Лионский попытались выразить недвусмысленно – насколько это вообще было возможно – тот факт, что человеческий разум даже близко не может подойти к наималейшему проблеску идеи об истинной природе Бога, а затем каждый пишет целые тома о природе Бога! То же самое можно рассказать про Илария и Василия Великого. Последний позднее написал несколько книг с рассуждениями о точной природе Бога. Причём, это произошло уже после того, как он развенчал высокомерие Евномия, который «приписывал …себе уразумение Божия естества, пристыжае[мое] незнанием устройства и малейшего животного».[13] По Своей природе Бог непостижим, по словам Златоуста, причём, не только сама усия Его (сущность), но и Его мудрость непонятны даже пророкам. Его нельзя сравнить ни с божественной добродетелью, ни с чем-либо ещё, и было бы преступлением и безумием предполагать, что любопытство поможет исследовать Его природу, ибо Он непостижим даже для ангелов, и так далее.[14] Но чем же тогда занимался Златоуст, посвятив большую часть из семнадцати томов Патрологии, если не изучению и описанию природы Бога! Богословы-схоластики были наихудшими преступниками в этом деле, но мы пропустим их и вернёмся в настоящее время, когда епископ Бухбергер (Buchberger) в новом выпуске German Catholic Lexicon of Theology заявляет как официальную позицию своей Церкви, что «Бог не может быть ‘видим’, но постигаем только с помощью интеллекта. Адекватное знание о Боге невозможно для нас, поскольку Бог непостижим (unbegreiflich)».[15] Затем он начинает очень долгий и интересный дискурс о различных философских путях, с помощью которых надо стремиться постичь Бога. В связи с рассмотрением данного вопроса мы не можем не согласиться с недовольством господина Дж. Б. С. Холдейна, великого британского биолога, когда тот пишет: «Следовало бы также отметить, что Бог христианства гораздо более таинственный и противоречивый, чем в других религиях», – правда, мы полагаем, что автор мог бы умерить свой напор, если бы более внимательно посмотрел на капризы мусульманского богословия. – «Вы можете решить это так, – пишет господин Холдейн, обращаясь к достойному оппоненту, защищающему обычные христианские идеи о Боге, – взять все эти противоречия, или столько из них, сколько сможете, и ‘разрешить’ их с помощью гипотезы, [объясняющей] существо, которое одновременно легко понятное и совершенно таинственное, находится вне времени, но и повсюду в пространстве, которое три, но всё же один, и так далее. Неудивительно, что такое существо непостижимо. Непостижимо, потому что противоречиво».[16]

Церковники всегда настаивали, что, поскольку Бог непостижим для разума, наши убеждения и наши знания о Нём, в конечном итоге, должны основываться на вере. Например, мы никогда не сможем познать, – говорит Иларий, – как такое было возможно, чтобы Христос, будучи Богом, родился, страдал, умер, воскрес и проливал слёзы – всё это совершенно за гранью нашего понимания. Тем не менее, мы обязаны верить, что так и произошло – нам следует иметь веру.[17] «Нет смысла, – говорит Златоуст, – утомлять себя [polypragmoneisthai], пытаясь понять эти тайны, так как они непостижимы; когда Бог хочет [что-то] открыть, …то мы знаем об этом благодаря вере, а не потому, что сами узнаём нечто божественное».[18] И сегодня католическое учение о Троице обозначается как Haec veritas revelata est mysterium или Истина откровения и тайна.[19]

Учитывая вышесказанное, к чему этот вечный поиск? К чему эти нескончаемые исследования, которые, в лучшем случае, могут привести нас только к тому, что мы уже изначально знали? Весьма красноречиво, что почти каждый серьёзный интеллектуальный поиск Бога начинается с оправдания предпринятого действия. Обычно нас убеждают, что это исследование не предпринимается по просьбе церкви, – что вы, что вы! Как может церковь, утверждённая на истинной религии откровения, хоть на миг признать, что она опирается в своём познании Бога на философию? Нет-нет! Нам объясняют, что поиск по философским линиям необходим для убеждения неверующих, которые не будут прислушиваться к аргументам, основанным на одних только Священных Писаниях. Дальнейшее пояснение гласит, что даже исповедующие веру могут получить реальную пользу от дисциплины, в которой, согласно известной формуле, истинная религия «оказывается более эффективной (saluberrima), получает питание, защиту и силу».[20] Понимаете? – философия совсем не обязательна, но она реально помогает.

В такой момент так и хочется спросить: А вообще нуждается ли истина, полученная через откровение, в какой-то подобной помощи? Один из главных признаков истины, как учит нас Милтон (Milton), это то, что она может сама себя защитить. Она не нуждается в том, чтобы группы технически подкованных экспертов выступали в роли её адвокатов, чтобы сделать её эффективной. Если люди не принимают Евангелие таким, какое оно есть, тогда нет пользы в том, чтобы облекать его в иные одеяния, дабы сделать более аппетитным. «Если Моисея и пророков не слушают, – говорил Господь, – то если бы кто и из мёртвых воскрес, не поверят» (Лк 16:31). Евангелие не нуждается в «декорациях», если использовать термин Блаженного Августина. Если это высшая истина, это ей никак не поможет; она лишь пострадает от официозных мероприятий и посторонних украшательств профессиональных адвокатов и умелых торговцев.

А как насчёт миссионеров? – спросите вы. Отличный пример! Как в древности, так и в наше время, миссионеры Церкви более всего удивляют мир тем общеизвестным фактом, что у них нет какой-либо специальной подготовки или таланта. Чтобы выжить в таких условиях Евангелие должно само себя защищать. И оно справляется с этой задачей – его могут распространять слабые и нетренированные. Только тогда, когда люди совершенно искренни, даже если это означает отсутствие образования или лоска, Святой Дух может говорить Сам за Себя. То, что иноверцев нужно впечатлить, а верующих убедить средствами философии, – весьма неубедительный аргумент.

Однако самым распространённым оправданием интеллектуального поиска Бога является то, что церкви пришлось воспользоваться им в качестве необходимого инструмента для противостояния образованным язычникам – воевать с миром его же собственным оружием, бороться с огнём с помощью огня. Но ранние христиане боролись с огнём водой, а не огнём. Не пытайтесь противостоять миру на его собственной территории, – советовали святым апостольские отцы, – ибо его оружие – не наше оружие. Когда позже церковники зажгли встречный огонь философии против еретиков и язычников, он быстро распространился и к четвёртому веку полностью вышел из-под контроля, превратившись, как говорит историк Сократ, в «великий пожар», когда пороки философов ввели христиан в такие крайности, каких никогда не было у язычников.

Или с помощью другого образа: Когда на ранней стадии развития церкви возникла опасность подхватить интеллектуальный вирус, некоторые присвоили себе право делать Церкви прививки против него, не обращая внимания на предупреждения апостольских отцов о том, что действие непроверенной сыворотки может оказаться фатальным. Так и произошло. Церковь быстро заразилась самой опасной и убийственной схоластической болезнью, от которой до сих пор так и не оправилась.

Давайте вернёмся к истории Иустина Философа, с которой мы начали. После того как Иустин признался пожилому христианину, что главным делом философии является поиск Бога, старик задал прямой вопрос: «А что ты называешь Богом?» На что Иустин снова ответил, не задумываясь: «То, что всегда пребывает одно и то же и есть причина бытия прочих существ, подлинно есть Бог». Тогда старик спрашивает его, как такое Существо может быть известно? А затем высказал интересное предложение: «Если кто-нибудь сказал бы тебе, что в Индии есть животное, по своей природе непохожее на все другие, но такое-то или такое, многообразное и разноцветное – ты не имел бы о нём познания доколе не увидел его, и не мог бы ничего сказать о нём, если бы не услышал от очевидца». С этим Иустин согласился. «Как же, – спросил старый христианин, – философы могут мыслить или говорить правильно о Боге, когда они не имеют познания о Нём, не видели Его, не слышали о Нём?» На этот грубоватый раннехристианский буквализм наш Иустин-язычник быстро ответил: «Конечно, отец, …Божество не может быть видимо глазами как прочие живые существа: оно может быть постигнуто только умом, как говорит Платон, и я в том верю ему». Затем он продолжил объяснять, как, согласно Платону, можно увидеть Бога оком ума: Он «есть источник всего того, что постигается умом, которое не имеет ни цвета, ни формы, ни величины, ни другого чего-нибудь видимого глазом, но есть существо тождественное себе, высшее всякой сущности, неизреченное, неизъяснимое единое прекрасное и благое, внезапно проявляющееся в благородных душах по причине их сродства и желания видеть Его».[21]

Воистину, наблюдаем странное положение вещей! Иустин, непросвещённый язычник, в дискуссии с почтенным христианином, проявляющим буквализм, ставший проклятием для церковников более поздних времён, защищает то, что вскоре станет чисто ортодоксальной христианской идеей о Боге! Иустин, языческий схоластик, посвящает свою жизнь поискам Бога, в то время как его первый христианский друг с завидной беспристрастностью высказывает замечания об очевидной бесполезности такого курса. Либо в своём повествовании Иустин запутался, либо христиане повернулись на 180 градусов в своём отношении к Богу. То, что произошло именно последнее, явно доказывается поведением самого Иустина. Хойсси (Heussi) писал: «Характерно, что и после своего обращения [Иустин] сохранил свою профессию и даже свой костюм путешествующего учителя философии [софиста]. Но теперь уже в качестве христианского философа стремился принести пользу посредством [своих] писаний, учений и дебатов. Таким образом, харизматичные [то есть, вдохновлённые свыше] «учителя» раннехристианского периода были вытеснены светской профессией учителя».[22] Именно это и произошло. Иустин был лишь одним из многих, кто в свою эпоху и в последующие столетия приходили в Церковь и приносили с собой как самое ценное имущество и почётный вклад наследие классической философии с её базовой программой поиска Бога.

Если Святые последних дней никогда не присоединялись к этой ошеломлённой компании, нащупывающей Бога в серых сумерках языческой неопределённости, то произошло это только потому, что у них были пророки, говорящие с ними. Как писал Павел Тимофею, Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим 2:4). Он предсказывает, что наступит время, и очень скоро, когда церковь станет убежищем для тех, кто «всегда уч[ат]ся и никогда не могу[т] дойти до познания истины» (2 Тим 3:7). Такие люди и являются сторонниками бесконечного поиска Бога.